– Меня снимут, если я разрешу «Гласности» работать в музее. Я вам не правозащитник, я – музейщик, у меня большие планы.

Сняли его месяца через полтора – конечно, он не был ни музейщиком, ни научным руководителем. Когда я сказал Елене Георгиевне, как ведет себя ее протеже, она молча развела руками – никого лучше, как она считала, у нее не было.

Я лет пять с Юрой не здоровался, потом решил забыть об этом и очень пожалел – Юра не мог не делать каких-нибудь пакостей. К нему просто опасно было подходить близко. Думаю, ничего кроме вреда, он музею Сахарова не принес, главное же – музей никогда под его руководством не становился центром общественной жизни. Ни одна серьезная инициатива никогда оттуда не исходила. То есть, на самом деле, трусость Самодурова, как и глупость Новодворской – самое лучшее, что о них можно предположить. Самодуров уничтожил музей Сахарова, который и по имени Андрея Дмитриевича, и по положению, и по возможностям должен был стать центром борьбы за демократию в России и наиболее мощной правозащитной организацией, тем более, что в те годы в этом была острая необходимость. Но Ковалев, как председатель правления, был совершенно безынициативен, и, занимая, как ему казалось, гордые посты при Ельцине и Государственной Думе, музеем мало интересовался. А Самодурова вообще никакая работа не интересовала. Они все жили на деньги, которые для них выпрашивала Елена Георгиевна, и уже одно то, что они ничего не делали, что Сахаровского центра в Москве практически не было, стало гигантской потерей для гибнущей демократии. Гена Жаворонков, который был членом правления Сахаровского музея, с отчаянием мне говорил:

– Ковалев ни на что не способен, а для Самодурова все это чужое. Войди ты в правление музея и заставь их хоть что-нибудь делать.

Ну, во-первых меня никто туда не звал, хотя, если бы я захотел, то никто и помешать бы мне не смог стать членом правления. Но быть где-то для проформы я не привык, а необходимость каждый год создавать «Гласность» заново, проводить конференции о КГБ, поддерживать еще не уничтоженные провинциальные организации была не оставляла сил на Сахаровский музей. В конце концов Самодурова выгнали за проведение выставки «Осторожно, религия», но, к сожалению это помочь уже ничему не могло. Его тогда все защищали, сделали почти героем, не понимая, как много вреда он принес и что в принципе недурную, хотя и провокационную выставку «Осторожно, религия» на самом деле можно было провести в любом другом месте, а к музею Андрея Дмитриевича она не имела никакого отношения. Говорят, как всегда с опозданием на много лет, это понял и Ковалев, и что-то подобное сказал в адрес Самодурова, но все это было слишком поздно.

Почти такой же, но гораздо более сложной катастрофой для демократической жизни России стало возвращение в Москву Кронида Любарского и возобновление им не работы, но формального существования Хельсинкской группы. Этот созданный Юрием Орловым центр общественной жизни в Советском Союзе, основной центр борьбы за права человека, сгруппировавший почти все общественные объединения и издававший (и распространявший в мире) регулярные сенсационные «документы» о положении в СССР, не имел ничего общего с тем, что назвал тем же именем Кронид. Кронид, как и Самодуров, из важнейшего центра политической борьбы, которая шла в эти годы, с необычайным напряжением собрал этакий интеллигентный междусобойчик – небольшой клуб из хорошо знакомых друг с другом людей, который не делал абсолютно ничего. При Крониде, правда, Хельсинкская группа еще не имела того гнусного вида, который приобрела при Алексеевой: ее заместителем еще не стал бывший сотрудник прокуратуры из Иркутска.

Мне придется напомнить здесь несколько забытых вещей о Крониде Любарском. Вернулся в Москву он не просто так, а заместителем главного редактора самого известного журнала, издаваемого КГБ, – «Новое время» (для большей части его зарубежных корреспондентов их журналистские корочки были только прикрытием). В эти смутные годы, может, кто-нибудь и верил, в то, что КГБ больше нет и «Новое время» стал теперь либеральным журналом, уже ни от кого не зависимым и никаких функций не исполняющим. Но, к несчастью, были основания думать, что все это только ширма. Не буду перечислять все, что тогда было связано с «Новым временем», было известно о нем, но Сергей Дубов, бесспорно, посторонний и достойный человек, по недомыслию залезший в этот змеиный клубок, заплатил за это и своей жизнью и жизнью своего сына. Собственно говоря, и в естественность смерти, вероятно, слишком авантюристичного Кронида, я тоже не вполне верю. Напомню несколько его зарубежных историй.

Я очень любил и считал святым Антона де Миуса, Антона Антоновича, как он всегда предлагал себя называть. И он, и его очаровательная жена были переполнены христианским стремлением всем кому можно помочь. Не имея вроде бы никакого отношения к России, происходя из древних аристократических шотландско-бельгийских родов с семейным гербом на стене их маленького уютного домика в Брюсселе, они выбрали именно Россию и русский народ как мир особенно нуждавшихся в их помощи. Они выучили русский язык и, пользуясь своими семейными связями в Бельгии и вообще в Европе, помогали сперва христианским организациям в СССР, а потом и диссидентским изданиям. Где-то в Брюсселе, как говорил мне Антон Антонович, через много лет, уже очень больной, а в те годы и мне было трудно приезжать в Брюссель, есть большой склад книг русской эмиграции, изданных с его помощью, и он все надеялся, что я смогу перевезти его в Москву. А потом Антон Антонович решил, что для помощи демократии в России нужен журнал, где было бы больше хроники, больше текущей информации, идущей прямо из Советского Союза. Смог найти на этот журнал деньги, издателей, способ распространения, но тут в Мюнхене появился Кронид. Антон Антонович никогда не рассказывал мне подробностей, но, по-видимому, он сам познакомил Любарского с теми, от кого все это зависело. Все деньги и все возможности, созданные де Миусом, Кронид быстренько перевел на себя, объяснив кому-то в правильно адресованных письмах, что такой журнал, а это был «Страна и мир», должен издавать и редактировать русский, да к тому же недавно освободившийся из лагеря. Антон Антонович не очень возражал, чтобы все созданное им теперь перешло к кому-то другому. Думаю, эта история мало кому известна, поскольку де Миус не был публичным человеком, и, может быть, кроме меня никому об этом не рассказывал.

Зато другая история, неудачная для